журнал DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист )
DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Страсти по Матфею. Мост через пропасть DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : На пороге Империи DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Иоанн Павел II и русский медведь DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Слово редактора. Роксолана Черноба. DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Движения сквозь сомнения DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Василий Аксенов:  о байронитах,  лисах  и  земле DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Содержание номера DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Мацзян  –  судьба и забава миллиардов DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Профи-файлы DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Шепот теней и бликов DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #09 : Михаил Шемякин: Художник - Воин
журнал DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист )#09

english version |
 
о проекте |
 
манифест |
 
в номере |
 
архив |
 
редакция |
 
контакты |
 
партнеры |
 

on Top |
 
события |
 
спецпроект |
 
DE I видео |
 
DE I музыка |
 
DE I Media Group |
 
 


 
 

DE I #09: Михаил Шемякин: Художник - Воин

МИХАИЛ ШЕМЯКИН  ХУДОЖНИК - ВОИН

Текст: Мария Гадас
Фото Роксолана Черноба, Иван Ушков

Сколько раз мы с завистью обращались к хроникам прошлых дней и перебирали имена тех, кого не застали. Достоинства современников признаются лишь с годами накануне их юбилеев. Но круглые даты, скорее, перевирают и замусоливают истинные размеры таланта и личные качества героя нашего времени. Художник Михаил Шемякин давно заслужил все возможные звания. В повседневной жизни он не расстается ни с армией поклонников, ни с легионами врагов.

DE I: Вы уделяли много внимания фигуре Петра Первого, свой огромный каталог ему посвятили. Он для вас какая-то особенная фигура?

М.Ш.:   Очень важная. Одна из уникальных, любимых мною загадочных фигур. Государь, который, несмотря на его кровавый след в сознании многих, был одним из первых подлинных демократов в высоком смысле этого слова. Он же не признавал экзотерической демократии. По книге Бердяева «Философия неравенства» аристократия делится на две категории: аристократия экзотерическая, которая передается наследственным путем, и аристократия эзотерическая, которая управляет миром. И вот Петр Первый экзотерическую аристократию совсем не признавал. Он мог назначить адмиралом какого-то калмыка, если тот был талантлив и обладал необходимыми знаниями. Вы знаете, как он расправлялся с так называемой русской аристократией? Князь Голицын сидел у него в корзине и кукарекал среди яиц. Почти год носил звание дурака за свои ошибки. В этом плане Петр был настоящим демократом, не говоря о том, как он трудился. Представить себе нынешних политических деятелей в этом качестве невозможно. Он был громадной фигурой. Ко всему прочему, в Петре меня поражало огромное творческое артистическое начало. Он создал эти карнавалы, всепьянейший собор, чувство юмора совершенно феноменальное. Удивительная небрезгливость, я бы сказал, к своему поведению. Он мог въезжать на карнавал на огромной свинье, оседлав ее, измывался над своим двором. Я давал очень много уникальных материалов для книги Роберта Массе «Петр Первый», потому что с юных лет собирал все, что связано с фигурой Петра. И там есть, что он писал в перерывах между боями, так серьезно он относился к этим карнавалам, кто должен явиться на следующий всепьянейший собор в каком костюме. Князья Гагарины должны явиться в китайских костюмах, один должен играть на дудочке, а второй на каком-то смычковом инструменте. Кто-то должен въехать на санках, запряженных медведем. Это настоящее явление в области человеческой психики, в артистическом мире. Оно пока еще не рассмотрено и не оценено, как следует. Я посвятил все свои карнавальные серии Петру Первому. Безумные карнавалы Санкт-Петербурга, где можно увидеть многие элементы того, чем занимался Петр. Человек, который серьезно владел 14 профессиями. Я его гравюры переводил в живопись. Он ведь занимался и рисованием, и всем на свете. Его неистребимый интерес ко всему. Ван Гог сказал очень интересную вещь: «Для меня ценность человека заключена в его способности восхищаться миром». И мне кажется, что с этой точки зрения Петр — человек абсолютно уникальный. Он интересовался и восхищался всем. В этом он мой большой, большой учитель. Работая в Эрмитаже, мне иногда выпадало до открытия музея наливать воду в бачки для поддержания влажности в залах. Я всегда выкраивал минут 40, чтобы посидеть перед восковой фигурой Петра Первого. Поэтому памятник в Петропавловской крепости — мое воспоминание об этих минутах, когда я в тишине в полном одиночестве сидел перед его фигурой и вглядывался в восковое лицо.

DE I: У вас в России много проектов, но мало кто о них знает…

М.Ш.:   Идет работа, но мы пока ничего не афишируем, потому что здесь ужасно злобная публика. Россия — это очень сложная точка бытия для меня. Я всегда служил и буду ей служить. Всегда подчеркиваю, что я русский художник, но пребывать здесь очень сложно. Это, к сожалению, на сегодняшний день большая провинция, но еще с совершенно искалеченным народом. Очень злобное провинциальное сознание. Такой недоброжелательности, как в России, вы не встретите ни в одной точке земного шара. Удивительно недоброжелательный народ. Я думаю, это связано с вот этим страшным небесным экспериментом. 70 лет нечеловеческого режима, который из людей делал монстров. И то, что сегодня происходит, эта нечеловеческая ситуация, когда, с одной стороны, люди купаются в роскоши, не заработав честным трудом ни копейки, с другой стороны, Россия просто вымирает в силу того, что нормальной еды нет. Или химия, или нищета. Что мне вам объяснять, вы знаете, что такое глубинка России. Люди говорят, как могло такое произойти, мы 70 лет учили друг друга быть самыми честными, самыми бескорыстными, и вдруг за 15 лет народилось столько монструозных существ, что вздрагиваешь, наблюдая. Поэтому, конечно, пребывать здесь зачастую очень сложно, больше трех недель просто опасно для психики.

DE I: Почему?

М.Ш.:   Представьте, вы поселяетесь в квартире, где произошло страшное убийство, вы же не можете жить в ней долго. Или вам нужно вызывать священника, чтобы при помощи определенных церковных обрядов расчистить это место, или же вы просто оттуда уедете. То, что когда-то случилось, оно же запечатлено в определенном временном пространстве. Поэтому вы постоянно наталкиваетесь на труп, на эмоции, которые здесь были выброшены. Россия, как говорил Бердяев, это не страна, а экспериментальная лаборатория Господа Бога. Поэтому здесь нельзя чувствовать себя уютно. Эту землю за семьдесят лет залили кровью и страданием.

DE I: А как же Достоевский, его ощущения? Это же было до всех этих экспериментов.

М.Ш.:   А вся история России — это большой эксперимент. Достоевский, может быть, пророчески чувствовал, что здесь будет, и обрисовывал эти характеры. Вообще, сам город строился на костях, поэтому аура Петербурга многослойная. Но что поделать, таким я его люблю. Для людей, которые любят что-то анализировать и чувствовать, это город необычайных лабораторных возможностей.

DE I: Лабораторные возможности? Это вы о своей «школе метафизического синтетизма»? В ней создавалась новая система иконописи?

М.Ш.:   Нет, мы просто искали новый символ, новый знак. Это слишком серьезная задача — создание новой иконы. Это Шварцман на себя брал подобную роль. Мы просто занимались исследованием африканского искусства, пре- колумбийского. То, что было в тот момент Шварцману якобы чуждо. Мы двигались параллельно. Он был ближе к ортодоксальной церкви, а мы занимались формальными исследованиями. А поскольку заимствовали из культовых искусств близкие нам образы и символы, то и назвали все это «метафизический синтетизм». Метафизика — область религиозного искусства, а синтез — то есть отовсюду. Поэтому название такое. С виду оно замысловатое, но на самом деле предельно простое. Изучением источников религиозных искусств я и занимаюсь по сей день.
Для меня искусство — важный момент жизни, но оно строится исключительно на гармонии цвета, линии, форм, и мне всегда были чужды рассуждения Шварцмана о религиозном моменте в его творчестве. Он, конечно, в это верил свято и к себе относился как к пророку. Я всегда это отделял, считая, что религия — одно, а творчество художника — это немного другое, это религия его жизни, понимаете? Такие заявки громогласные: «Мы, пророки, творим метафизические знаки, которые могут быть иконами». Для меня это всегда попахивало кощунством. Может быть, из-за того, что я воспитывался в монастыре какое-то время. Я четко понимал, что задачи художников и задачи церкви не всегда совпадают, хотя это одно целое. Все это из области духа, но мешать это иногда чревато идеей создания кумиров.

DE I: Расскажите о своей монастырской жизни.

М.Ш.:   Это ни на что не похоже. Поэтому меня так поразил фильм «Остров». Авторы очень точно вывели монастырские характеры, все сыграли удивительно, даже Дюжев. Он так похож на нашего благочинного, как будто жил в нашем монастыре. О Мамонове и говорить нечего! Я его обожаю. По-моему, вообще он человек сложный и интересный.
Я долгие годы был связан с Псково-Печерским монастырем и был где-то полтора года послушником. До самого изгнания я ездил туда, жил, келейничал. Всю кухню монастырской жизни я очень хорошо знаю. Иллюзии в монастыре сразу рассыпаются. Могу только одно сказать, что до монастыря я не пил, а когда вышел из монастыря, я был вполне сформировавшимся алкоголиком. Я уже пил по-черному. Вся школа моего пития была монастырская. Монастырь закрывался в 6 часов вечера для простых посетителей, и начиналась такая средневековая жизнь. Учитывая, что я был келейником у отца-наместника и находился в высших эшелонах церковной власти, там, конечно, наложением рук снимались посты. За сложностью бытия. Мне, например, пожизненно сняты все посты, хотя сейчас в обычной жизни я очень много пощусь, стараясь не объедаться и не опиваться, живу по-солдатски. Поэтому у меня в неделе обычно два постных дня: среда и пятница. Тогда же надо было разделять обильную трапезу с отцом-наместником. Ему скучно одному сидеть, поглощая котлеты с коньяком.

DE I: Это не сделало вас циником?

М.Ш.:   Но ведь очень просто сказано: учение их слушайте, а по делам их не поступайте. Я видел в монастыре святых людей: были и затворники, и ясновидящие. Знаете, как раньше говорилось: если в миру дьявол аки агнец, то в пустыне, в затворе то есть, он аки лев. Если вы идете в монастырь, то дьявол вас более активно терзает, нежели когда вы живете в миру.
Там я, конечно, многое увидел, со многим столкнулся, что нормальному человеку непонятно. Например, вечером монах может прийти попрощаться, сказать, что он завтра уходит. Был у нас такой старец слепой, отец Николай, вот он вечером сказал, что надо готовиться: «Завтра я ухожу». И вечером он еще сидел нормально, ужинал под чтение псалмов, утром он пошел в баню, потом причастился, потом в келье лег на кровать свою скромную монашескую и отошел. И уже где-то в середине дня его несли в собор отпевать, потом в пещеры. Это считалось нормально. Люди видели будущее, к смерти относились очень спокойно, и одновременно, конечно, были моменты такого глухого средневековья. Так что все это было очень перемешано.

DE I: Вам не попадалась статья православного психолога с анализом вашего памятника «Дети, жертвы пороков взрослых» с точки зрения насаждения зла?

М.Ш.:   Православие и сегодняшнее и дореволюционное отличается своей реакционностью, нежеланием понимать, что происходит в мире. Россия столкнется с этим не один раз. Я всегда считал, что господин Ленин был абсолютно прав: церковь должна быть отделена от государства и никогда не должна вмешиваться в политику. Ловите души человеческие и не лезьте на экраны телевизоров, не рассуждайте, что в искусстве хорошо, что плохо. То, что православие, к сожалению, безграмотное, это очевидно. Ну давайте пойдем в соборы и начнем замазывать изображения дьяволов и бесов. Многие предъявляют претензии Лужкову, потому что фактически я выполнял его заказ. Это была идея защитить детей, напомнить взрослым о том, что мы делаем. Лучше бы этот психолог занимался проблемами педофилии, которая в России принимает невероятные размеры. Мы же поставляем детскую порнографию во весь мир. Только в Америке недавно было арестовано 150 человек, которые перегоняли материалы из России. Вспомните, что до революции у большей части интеллигенции была ненависть к церкви из-за церковной цензуры. Сидели туповатые отцы, которые зарубали на корню всю передовую мысль.

DE I: Ваш уход из монастыря — это разочарование?

М.Ш.:   Я не разочаровался во Христе. Но однажды я понял, что мне там делать нечего. Я думал, что попадаю в святая святых, но это то, что ты видишь издалека, на самом деле все немного не так. Многие люди, которые идут в церковь, потом разочаровываются.
Это легко понять. С первого застолья в монастыре, когда вас почти выносят на руках из-за стола, можно многое понять. После первого бокала, который называется «коньяк по-архиерейски». Это было первое впечатление. Я не пил вообще, и мне предложили этот самый «коньяк по-архиерейски». Такой сталинский хрустальный фужер размером с голову младенца. В нем наполовину наливался коньяк «Двин», я до сих пор запах коньяка с трудом переношу, а келейник прямо с печи приносил кипящее молоко и вливал туда же, чтобы молоко не свернулось. И вот эта огненная бурда должна быть залпом выпита. Эффект совершенно обалденный, как будто вам по башке ударили чем-то тяжелым. Вы начинаете икать, после чего вам к носу подносится величиной с голову кулак отца-наместника и говорится: «Добро не переводить. Не икать, не блевать, пить до конца».

DE I: Может, это и есть способы вламывания в тонкий мир?

М.Ш.:   Хм… Да, наверное. Я был связан с очень интересным человеком, отцом Алимпием. Это бывший офицер советской Красной армии, артиллерист, который дошел с войсками до Берлина, потом принял монашеский постриг. О нем много написано. Для меня он — образец нового святого. Он мог напиться и запустить трехэтажным. И тем не менее, когда читал проповеди, весь собор рыдал. Я удивляюсь, как за такие смелые вещи его не выводили тут же под руки в наручниках. Он крыл и советскую власть, и бесов. Очень много делал, как представитель монастыря, чего нельзя было по закону: и монахов принимать молодых под видом подсобников, потом они становились послушниками и так далее. А как он монастырь поднял? Первый раз я приехал туда, это был пятьдесят девятый год, разваленные стены, полно нищих. От всего попахивало перовщиной (художник Перов. — DE I), а через некоторое время, когда отца Алимпия прислали из Загорска восстанавливать монастырь, все изменилось — узнать нельзя. Он сам был великолепный реставратор, учился в студии Грекова. И он очень помогал интеллигенции выживать. Кого у него только не было, начиная от нас, художников, до таких людей, как Солженицын. Он всем помогал. С другой стороны, его считали и антихристом, и кем угодно. Мы с ним были в прекраснейших отношениях. Он знал, что меня выгоняют из страны, и благословил со своей стороны на подвиги в этом «другом» мире. С меня ведь была взята подписка о неразглашении того, что меня высылают. И отец Алимпий был одним из немногих, знавших об этом. Кроме него, за два дня до отлета я приехал к Александру Григорьевичу Тышлеру, которого считаю моим учителем, и рассказал, что меня изгоняют. Он сказал: «Боже мой, вся трагедия моей жизни была в том, что меня Луначарский не выпустил из России, зная, что я не вернусь. У меня были бы и другие работы, и другая судьба». Мы с ним никогда не говорили ни о религии, ни о вере. Я просто попросил у него благословения как у священника, и он воспринял это абсолютно нормально. Перекрестил меня и обнял. Больше мы никогда не виделись.

DE I: Вам в монастыре было предсказано, что будет происходить?

М.Ш.:   Нет. Я не люблю эти моменты, когда тебе что-то предсказывают. Это значит, что все должно произойти помимо твоей воли. Есть люди, которые все время отправляются к гадалкам, я не сторонник этих вещей. Хотя иногда священники мне что-то говорили.
Один раввин, который жил со мной в одном доме на Загородном проспекте, как-то пришел и сказал: «Можно у вас посидеть?» Он видит мою обстановку — коммуналка, «на 38 комнаток всего одна уборная» — и говорит с таким одесским акцентом: «А вы знаете, у вас будет совершенно другая жизнь: будут мастерские, будете работать, будут деньги». Я расхохотался, потому что не знал, где мне добыть хотя бы рубль. Он говорит: «Не смейтесь, не смейтесь, ведь я раввин, я вижу все вперед». Буквально через три месяца я был арестован и выслан из страны. После всех трудностей эмиграции у меня действительно было все, о чем я и мечтать не мог.

DE I: Андрей Битов очень точно написал о Босхе, что весь его кошмар заключается в том, что он соединяет предметы несоединимые в жизни: роза и жаба, арфа и орудия пыток. У человека возникает ощущение дискомфорта и страха. Какова природа вашего бестиария?

М.Ш.:   Вы знаете, у меня несколько лозунгов моей мастерской. Первое: «Красивое — это еще не есть красота». (Делакруа). Второе: «Искусство должно быть суровым» (его же). И третье: когда спросили Веласкеса, почему он так часто изображает карликов и безобразных персонажей, он ответил: «Нет ничего в природе безобразного, что не могло бы стать прекрасным». Поэтому я не очень люблю сюрреализм. Потому что сочетание несочетаемого у них проходило через призму реального изображения. Почти фотографического. А для меня в искусстве прежде всего гармоническое начало. Чем силен Босх? Не сочетанием несочетаемого, а тем, что он умудрился это несочетаемое перевести в область эстетики. Босх все-таки безумно красив, чего не скажешь о Сальвадоре Дали. Так ведь?!

DE I: А почему зло, еще начиная с Данте, всегда так структурировано, а все, что касается райских сфер, похоже друг на друга и довольно однообразно?

М.Ш.:   Это Розанов еще писал, как ужасно, что столько любопытного в греховном мире и так скучен мир добродетельный. Это было его восклицание. Искус зла многообразен, он интригует людей искусства. Один Достоевский… Он же занимался самыми сложными явлениями человеческой психики: убийство, насилие, попытка взорвать общество. Тем не менее были такие уникальные явления, как Фра Анджелико. Он достиг такой высоты духа, что создавал настоящий рай в своих картинах. Вершины человеческого духа. Пьеро Делла Франческа, Джотто… Даже когда смотришь на их пейзажи — это рай. А Федор Михайлович… он имел, по-моему, элемент преступной генетики в своем организме. Его друг написал после смерти, что больше всех Достоевский походил на Свидригайлова. С другой стороны, я этому не очень доверяю, потому что у каждого человека, который своим талантом возвышается над обыденностью, всегда столько врагов, столько завистников.

DE I: Сейчас этот Петербург, «город для наблюдений», как вы говорите, очень изменился…

М.Ш.:   И будет меняться не в лучшую сторону. Знаете, было одно пророчество, известное всем, кто занимается Петербургом и любит его: «Петербург будет пуст». Думая об этом, все обычно представляли себе болота и возвращение в естественное состояние. Все разъедутся, и наступит эта пустота. А на самом деле ведь «мерзость запустения» и является пустотой. То, что сегодня делается с архитектурой, это кощунство. И так город пострадал во время войны от бомбежек, и в 60-е годы, когда взрывали соборы. Сенной, Греческий. Потом началась мода на надстройки. Изуродовали все силуэты на Фонтанке, по всем каналам. На сегодняшний день то, что творится в городе, это окончательное разбазаривание петербургской архитектуры. Взять хотя бы этот безумный проект Мариинка-2. Это удар, который несравним даже с немецкими бомбежками. Через некоторое время Петербург будет походить на безобразнейшую Москву, где среди маленьких домиков возвышаются вот эти стеклянные сооружения. Но все продается и все покупается. Продажное сознание здесь не имеет границ. Понятия о морали, о том, что это твоя земля, просто нет. Сегодня действует простой лозунг, который продолжает ленинский «Грабь награбленное». Сегодня его урезали до «Грабь» с большим количеством восклицательных знаков. Я ко всему отношусь довольно философски, но вообще от этого хочется рыдать. Я все еще надеюсь, что что-то произойдет, Господь не допустит полного истребления.

DE I: Есть все-таки какие-то вещи, на которые вы смотрите в России с надеждой?

М.Ш.:   Глубинка. Я очень верю в российскую глубинку. Я бываю на Волге, вот сейчас был в Сибири, я вижу уникальную молодежь, людей, которые тянутся к культуре, что-то делают. Совершенно другое сознание. Северный Кавказ, который я обожаю. Тоже очень много интереснейшего народа. Поэтому я занимаюсь и стараюсь заниматься с молодежью. Это надежда.

DE I: Но сейчас молодежь тотально увлечена концептуальным искусством. Это модно.

М.Ш.:   О чем я и говорил, вспоминая чудовищно провинциальное сознание. Ведь России есть чем гордиться. Я сам историк искусства и чуть-чуть побольше, чем ваша любимая Катя Деготь. Если проанализировать американское абстрактное искусство пятидесятых годов, все оно вырастало из русского авангарда. И именно россияне не могут этой школой пользоваться. Не потому, что она была заперта, а потому, что нет тех людей, которые могли бы направить людей и создать свою школу. Нет. Вот в Америке модно концептуальное, и мы снимем штаны и начнем изображать из себя Шариковых. Это смотрится настолько убого.

DE I: Но нет сильной альтернативы. Противопоставить нечего. О вас, например, студентам писать не советуют.

М.Ш.:   Выясняется, что писать о Шемякине немодно. У вас что, так много Шемякиных? Катя Деготь сказала: «Шемякина мы в будущее не берем». В общем, меня не существует ни в прошлом, ни в настоящем. А в будущее меня не взяли. Сейчас стало все меняться, но одно время передо мной действительно извинялись, говоря: «Вы знаете, мы не можем о вас писать — очень немодно». В искусстве я не против концептуализма и вообще всех направлений. Но у нас сегодня всем, как вы знаете, заправляет художественная мафия. Что происходит в Америке, например? Художнику, который имеет наглость, или имеет смелость, или является отсталым настолько, что позволяет себе держать кисти в руках, заниматься графикой, рисовать карандашом, лепить, просто нет места в художественном мире. Как говорят директора и кураторы крупных музеев: «Нас не интересует профессионализм. Нас интересует секс, новые материалы, динамика и политика в искусстве». Вот на что делается ставка. Сотби, Кристи — это мафиозная организация. Вы знаете, что их руководители все время сидят по тюрьмам, потому что идут постоянные махинации с ценами. Это просто биржи, причем биржи не всегда с чистым подходом к делу. Они могут кого угодно сделать звездой. Могут раскрутить за два года цены так, что человек становится мультимиллионером, как этот Херст. Полный ноль. Несколько лет назад американские художники, которые занимаются фигуративным искусством, стояли перед музеем Уитни с плакатами, где были изображения фоторепродукций картин Рембрандта, Веласкеса. Они держали плакаты, обращаясь как бы к духу Гертруды Уитни, основателю музея: ни Рембрандту, ни Веласкесу, ни нам с вами не место в стенах музея, который вы создали.

DE I: Как же этого избежать? У нас ведь все то же самое, разве что музеи держатся, но у них другая крайность.

М.Ш.:   Я уже несколько раз говорил с Министерством культуры, предлагал свою модель существования современного искусства в России. Но у министерства ведь реальной власти нет. Власть у Швыдкого, о котором у меня давно сложилось мнение. Вы читали его статью, где он говорит: «Современное искусство, — и здесь он приводит не очень умную фразу Льва Толстого, — как еврей. «Еврея полюбить трудно, — сказал Лев Толстой, — но полюбить его нужно». Вот так же считаю я: современное искусство, как еврея, полюбить сложно, но я заставлю вас его полюбить». Но тут, во-первых, еврей еврею рознь: есть Иуда, есть Христос, если мы верим христианской мифологии. То же самое происходит в современном искусстве. Есть писуны, которых у меня целая коллекция, а есть серьезные мастера, такие как Леонард Баскин, о котором в России никогда еще не упоминали. Это один из моих старших учителей, который умер несколько лет назад. Он классик американского искусства, но сегодня, в силу того что господствует концептуализм, он забыт. У меня в парке стоят его скульптуры. Это замечательнейший мастер. Если бы с него начинались выставки, тогда было бы понятно, как мы дошли до этих всех писунов. Вдруг неожиданно стали выставлять Луи Буржуа. Ну зачем сегодня Луи Буржуа современному российскому человеку, который абсолютно не понимает, каким образом эта на сегодняшний день уже очень пожилая женщина (ей за девяносто, по-моему) дошла до этих жутких эротических кукол, до этого большого члена, с которым она под мышкой все время фотографируется? Или с отвешенными пластиковыми грудями а ля Кибела ходит по улице. Очень интересная женщина и большое явление, но оно непонятно, потому что Россия была 70 лет оторвана от этой мировой изобразительной арены, и на нее нельзя обрушить все эти последние достижения без правильной информации. Я предложил новую модель: для того чтобы избежать вот этой катастрофы, которая произошла в современном американском искусстве, нужно создать определенные блоки — сделать несколько блоков-направлений в искусстве со своим пространством. Например, один блок, условно, посвящен перформансу и хеппинингу. У меня громадная библиотека, вся история хеппининга с конца 50-х годов. Любят делать хеппининги, плавая, валяясь в грязи. Вот сделать для них такую площадку: тут и бассейн, и лестница для писания и тазы. Все что угодно. В большом почете еще и экскремент, потому что веселая материя еще со времен Рабле в большом почете. Вы, наверное, читали Бахтина, который как раз делает анализ, что такое дерьмо в сознании человека. Так вот, здесь записывайтесь по очереди: кто хочет плавать, кто хочет писать, пожалуйста, в очередь. Публика будет приходить смотреть. Причем, я уверен, будет масса народу. Следующий блок требует большого пространства — это инсталляторы. Тут и разбитые столы, и стулья. У меня есть исследование «Стул в искусстве». Громадная папка «Стул на потолке». Каждый считает, что если он прикрепил стул на потолке, он безумно оригинален. Это опять же Австрия, Австралия, Америка. Стул путешествует. Один стул, два стула, три стула. Маленькие, громадные. И дайте один блок людям, которые еще имеют наглость рисовать, держать карандаш в руках, делать какие-то эксперименты с цветом, формой. Тогда проблем не будет. Кто-то обожает писунов — здесь торчит, кто-то пришел поглазеть, что навалено из мусора, — каждому свое.

DE I: Молодым необходим опыт, который вы прошли? И что для русского человека является самоидентификацией?

М.Ш.:   Сложно сказать. Молодое поколение искалечено. Не знаю, что может стать русской идеей. У нас закомплексованность страшная, легче гордиться чем-то западным. Когда поменялся режим, сразу стали памятники сносить, ведь это глупо. Были хорошие произведения искусства. Нам было легче жить, все было ясно. Мы понимали, что если человек не отсидел в дурдоме, не был сослан, не работал на принудработах, то с такой биографией люди в наш круг не попадали. Уж слишком странно. Всегда мы с подозрением относились к благополучным людям. С определенного момента эти грани стерлись. Если раньше еще было желание вымыть руки после России, потому что ты понимал, что жал руку и стукачу и палачу, то сейчас уже настолько привык, потому что все непонятно. Почему меня все время бесит, когда говорят: «Вот новые русские, они позорят страну». Я всегда говорю: «Не надо пачкать имя русского человека». Новые коммунисты. Потому что это просто новая форма коммунистического бытия. Они все получили места. При этом официально никто, кроме Ельцина, из компартии не выходил. Билеты у всех остальных заперты в сейфах, взносы, наверное, платят на всякий случай. Точно так же, как не отменена официально статья за ведение валютных операций и гомосексуализм, а некоторые пытаются жить так, как будто здесь давно уже демократическое государство. Анархию нельзя путать со свободой, а здесь все перепутано.

© DE I / DESILLUSIONIST №09.  «МИХАИЛ ШЕМЯКИН: ХУДОЖНИК - ВОИН»

Понравился материал?